Я - дитя войны. И хотя война эта была уже дав­но, воспоминания дет­ских лет нет-нет да и осветят вдруг отдель­ные уголки моей памяти...

...Вот я гоню вдоль своей деревни Лебеди, по Моздовке, гусей и, насколько хватает мо­чи, пою, вернее, ору песни. Мне лет пять или чуть больше, но песен я знаю уже немало. В основном они грустные, их всег­да поет моя мама, особенно когда рано утром делает что-нибудь на кухне, а мы еще спим с сестрой на печке. Сквозь сон я часто слышу это пение и те­перь непроизвольно пою, как и она, протяжно и грустно: Эх, летят утки и два гуся. Кого люблю, не дождуся... Допев песню до конца, тут же затягиваю другую: Две кукушки куковали, Улетели на войну. Прилетели и сказали, Что ваш папочка в плену. Пою с чувством - может, это про моего папу, он не пришел с войны.

Возле одной из хат стоит кучка баб, одетых по-праздничному. Я вспоминаю, как вчера бабушка и мама гово­рили про какой-то праздник, в который солнце на восходе играет. Я просил маму, чтобы она сегодня разбудила меня рано утром, хотелось увидеть, как будет играть солнце. Не разбудила - видно, пожалела. Ба­бы возле хаты машут мне, подзывая. Подхожу, оставив гусей на дороге. - Жень, спой нам! Я молчу.

- Сейчас мы дадим тебе само­гончику, ты выпьешь, у тебя за­кружится голова, и ты нам спо­ешь, - говорит одна из них. Она быстро идет в хату, выносит с чем-то стакан и дает его мне. Я знаю, что самогон пить малень­ким нельзя, хотя вкус его мне неизвестен. Но ведь предлагают взрослые! Значит, можно? Я осторожно делаю пару глотков и протягиваю стакан обратно.

- Вода! - в голосе моем разо­чарование, бабы громко хохо­чут. Но та, что меня угощала, сохраняет серьезность:

- Подожди, подожди минуту, сейчас у тебя голова начнет кружиться, и ты запоешь.

Я стою, жду. Бабы смотрят на меня.

- Ну... закружилась?

Я отрицательно мотаю голо­вой, моя искренность вызывает у них новый взрыв хохота. Иду к своим гусям.

Придя на поле, где по недав­но скошенной ржи пасутся во множестве другие гуси, а в стороне резвятся их «пастухи» из нашей Моздовки, я подхожу к группе более взрослых парней и девчат и спрашиваю, играло ли сегодня утром солнце и как. Они переглядываются.

- Ну, да, - говорит один из них, - я видел, как оно играло. Так здорово!

- А как?

- Ну... на гармошке... Да, на гармошке! Сидело и играло.

Я недоверчиво смотрю на не­го, затем перевожу взгляд на тех, кто рядом с ним, как бы ища подтверждения.

- На чем сидело?

- На лавочке, на чем же еще, - говорит кто-то другой так же серьезно.

И тут они все, видя на моем лице сомнение и обступив меня, начинают радостно вставлять, хохоча и перебивая друг друга:

- А рядом - месяц! С бала­лайкой! И в фуражке! А солныш­ко - в платочке!

Я начинаю понимать, что не должен им верить, но как же тогда слова мамы и бабушки, что сегодня рано утром солныш­ко будет играть?!

Остаток дня провожу в бе­ганье и забываю про гусей. Где искать, не знаю. Вечереет. Пу­стеет поле. А когда на нем не остается ни одного гусиного стада и окончательно сгущаются сумерки, группа колхозников, возвращающихся с дальнего поля, случайно натыкается на меня, свернувшегося калачиком и крепко спящего в прогретой за день солнцем борозде. Скобе­лев дед относит меня, сонного, на руках к нам домой. Гуси уже пришли сами.

...А вот я с моим дружком Витькой Рыжковым. Он живет всего через две хаты от меня, и мы с ним часто ведем беседы, сидя на траве за нашим сараем. Беседуем о разном, но чаще - о наших отцах, о войне. Например, победим мы американцев, если они нападут на нас, или нет?

- Конечно, победим! - говорю я солидно. - Гражданская война вон какая была, и то победили!

- И Отечественная война то­же - вон какая была! - говорит не менее солидно Витька. И мы соглашаемся друг с другом.

О наших отцах нам говорить непросто: мы их совсем не пом­ним. Разве что поделимся чем- либо услышанным от взрослых. Но недавно Витька видел сон.

- Стучится кто-то в нашу хату, - рассказывает Витька. - Мать: «Кто?». За дверью: «Поля, милая, открой!». Мать открывает, а на пороге - отец. Весь в орденах и медалях. И говорит отец: «А где мой милый сыночек Витя?». И достает мне новые штаны и руба­ху, тоже всю в орденах и медалях.

Мне так нравится Витькин сон, что я, придя домой, тут же рассказываю его маме с ревни­вым чувством, что не я такой видел. Но мама почему-то лишь смеется. А на следующий день, придя вечером с работы, мама, вновь смеясь, рассказывает, как хохотали в поле все бабы, включая Витькиных мать и старшую сестру, слушая про его сон. В тот же вечер Витька вы­звал меня на улицу:

- Ты зачем про мой сон рас­сказал? - обиженно говорит он.

- Надо мною теперь дома сме­ются.

Я таращу глаза: ведь я же хотел как лучше! Такой хороший сон!

… А вот я уже подрос, в четвер­том или пятом классе. Отсут­ствие отца ощущаю все острее и все безнадежнее: за эти годы, если был жив, уже пришел бы. И все чаще на смену сиротливой беспомощности приходит жела­ние быть в доме не только по­мощником матери (рвать поро­сенку траву, поливать и полоть в огороде, возиться с теленком и многое другое), но и в каких-то делах заменой отцу.

Например, обеспечивать, по мере моих возможностей, дом топливом, Так, я заимел неболь­шой топорик и хожу с ним по зиме в «низы» на болото, что ниже наших огородов. Там рас­тет редкая ольха, она совсем молоденькая, так как вырубает­ся ежегодно и в основном - на топливо. Там я нарубливаю маленькую, по своим силам, вяза­ночку, увязываю ее и тащу на спине через заснеженные огоро­ды в горку к своему дому. Затем рублю ее на короткие отрезки, чтобы влезла в печку, и склады­ваю на погребице. Одного рейса моего хватает, чтобы маме один раз протопить печку и сварить еду. Но я всегда стараюсь, что­бы у меня был запас на случай пурги или еще чего-нибудь.

Летом у меня другой источник горючего материала. Это коро­вы. Каждое утро деревенский пастух гонит стадо коров по деревне на пастбище, а вече­ром обратно. Если какой-то ко­рове вздумалось оправиться, она делает это на ходу, остав­ляя на земле или траве лепеш­ки, которые за один-два сол­нечных дня прекрасно высыха­ют. Я периодически собираю их и уношу домой. Тут тоже, между прочим, запас нужен на случай дождей, но это больше зависит уже не от меня, а от коров.

...А вот в области производ­ства лыж мои успехи были не­сколько скромнее. Так хотелось иметь лыжи! Хоть какие-нибудь! Решил сделать сам. Только ин­струмента у меня - лишь моло­ток да топорик. Нашел где-то две досочки около метра дли­ной, заострил их с одного кон­ца. Осталось загнуть. Кто-то подсказал, что сперва надо распарить, а уж потом гнуть. И вот я засовываю концы досочек в чугун, где мама варит всякие очистки и мелкую картошку для поросенка. Сколько парить, не знаю, так - на глазок. Затем по очереди засовываю распарен­ные концы в дверную ручку и гну. На одной из них образуется «закол». Я расстроен до слез - больше досок у меня нету, а эта будет упираться «заколом» в снег. Долго ищу выход. Нако­нец поступаю так: нахожу кусок жести и прилаживаю ее заплат­кой на место закола. Жесть прибиваю гвоздиками, концы которых загибаю с обратной стороны. Посередине каждой досочки прибиваю по ремешку. Лыжи готовы! Они, правда, практически не скользят, но это - мои лыжи.

Я - дитя войны. И я же - се­годняшний дедушка моей почти уже взрослой внучки. И живут они во мне оба.

Е. ПРАСОЛОВ.

г. Губкин

Белгородская правда 31 января 2015