Отступающие немцы в Дубенку пришли во второй половине дня. Они спешили распрячь еще не ос­тывших лошадей и укрыть их от хо­лодного, пронизывающего насквозь ветра во дворах, сараях, и даже в сенцах крестьянских хат.

Не минула эта участь и дом Поддубной, где жили хозяйка с десятилетней девочкой и эвакуированная женщина с пятнадцатилетним сыном.

По скрипу полозьев и топоту ло­шадей мы поняли, что и к нам во двор заехала подвода. А через ми­нуту здоровенный немец в шинели мышиного цвета, повязанный поверх пилотки каким-то платком, на ногах – соломенные бахилы, вместе с холодным паром завалился в хату. В руках – кнут.

Мы, все четверо, прижавшись к углу стола, с любопытством и в то же время со страхом, молча, смот­рели на него, ожидая чего-то неиз­вестного, непредвиденного, а значит, тем более страшного. По-види­мому, прочитав на наших лицах немой страх, он остановился у две­ри и, показывая кнутовищем в нашу сторону, произнес: «Пук.., пук.., найн!». Затем сунул кнутовище под левую руку и, сняв рукави­цы, стал растирать озябшие руки и притопывать ногами.

– Матка, чай! – сказал он и для убедительности поднял руку, под­нёс её ко рту, показал, как пьют чай и, убедившись, что его поняли, надел рукавицы и вышел во двор.

– Где же такому черту я возьму чай? – сказала тетя Таня, так звали нашу хозяйку. – Разве кипятка...

– Иди растопи печь. – сказала ей мать, – пока еще угли не потухли.

– Еще чего нахватало! – сердито отозвалась тётя Таня. –Там дров осталось не больше как на два дня. А я их пожгу на этого долговязого, а потом детям и супа не на чем сва­рить будет. Не пойду!

– Да ты что, с ума сошла? – ис­пугалась совсем  мать. – Тебе что, детей не жалко?  

– А причем тут дети?

– Да он нас как куропаток постре­ляет! – отвечает мать. – Что ему, жалко нас?                     

– Все равно не пойду! – заупря­милась тетя Таня.

– Тогда я сама пойду, – сказала ей мать и пошла к печке.

По стуку копыт и крикам немца мы поняли, что он заводит лошадей в сенцы. Я оделся и вышел во двор посмотреть, что там делается. Действительно, в сенцах уже стояли лошади. Они были крупные, с подрезанными хвостами. Немец рас­кладывал им сено.

Наступил зимний вечер. Немец, покормив лошадей, зашел в хату и, раздевшись, уселся за стол. Отк­рыл ранец и достал из него пачку галет, несколько кусочков пиленого сахара, алюминиевую кружку и, разложив все на столе, зажег стеа­риновую плошку. Мать принесла и поставила на стол небольшой чугу­нок с горячей водой. Немец, молча, зачерпнул кружкой из чугунка горя­чей воды и, надкусив галету и са­хар, стал пить чай. Заметив, что я украдкой наблюдаю за ним, он пальцем поманил меня и, отделив одну галету и взяв со стола кусочек сахара, подавая мне, сказал: «Киндер!». И что-то еще залопотал, ука­зывая пальцем то на меня, то на себя.

Я понял, что у него такой же сын в Германии. Затем он достал фотографию и подал мне. На фото были молодая немка и мальчик примерно моего возраста, чистень­кие и хорошо одетые, улыбались. Подошли мать, тетя Таня и ее де­вочка, стали смотреть.

– Это твой сын и жена? – спросила тетя Таня, дополняя свои слова жестами. Немец понял и, заулыбав­шись, произнес: "Я.., я... Затем отделил еще одну галету и, взяв кусочек сахара, подал девочке.

– Ишь, какой добренький! – про­изнесла вслух тетя Таня. – Навер­ное, наши прижали вас здорово?

– Я.., я.., – улыбаясь, снова про­изнес он.

– Что ты говоришь? - испугалась мать.

– А что я, неправду сказала? Да он и ни черта не понял.

– А вдруг?

Я отдал ему, все ещё улыбающемуся, фотокарточку и кивком голо­вы поблагодарил за галету и сахар. Все отошли от стола. Он снова по­лез в ранец и, достав ещё одну плошку, отдал мне. Я взял плошку и вновь закивал головой в знак бла­годарности.

– Вот вам и немец, - сказала мать, принимая от меня плошку. - Они тоже разные бывают.

Проснулся я от громкого стука в оконную раму. Одевшись, немец вышел из хаты и через некоторое время послышались скрип санных полозьев и приглушенный гул голо­сов. Мы насторожились, но скоро все стихло. Часов не было, и сколь­ко было времени, никто из нас не знал. Решили ждать до утра.

Проснувшись, первым делом я посмотрел на окно. Стекло на нем, ближе к раме, оттаивало от инея, а это первый признак потепления. Так оно и есть. Когда я вышел во двор, то заметил, что снег под нога­ми не так скрипел и стал скольз­ким, не таким, как вчера, ветер стих и позёмки не было, а деревья заметно почернели, веселее зачирикали воробьи и попискивали, ища корм, синицы.

Подошел ко мне товарищ, жив­ший от меня через три хаты, и мы, посоветовавшись, решили пройтись до центра села, где пересекались две дороги, идущие одна на Бобро­вы Дворы, другая - на Старый Оскол.

Спускаясь с пригорка, мы увиде­ли на дороге, идущей на Старый Оскол, две автомашины: одна гру­зовая, накрытая маскировочным тентом, и легковая, окрашенная в белый цвет. Неподалеку от них сто­ял тяжелый мотоцикл с подверну­тым передним колесом. Вокруг ма­шин толпились мальчишки, а на­иболее смелые возились в салоне легковой машины.

– Видать, бензин кончился, что бросили машины и даже не подо­жгли, - сказал мне товарищ.

Утро и весь день прошли в ожи­дании, но ни немцев, ни наших так весь день и не было. И лишь позд­ним вечером мы встретили разведку наших. Их было пятеро, двое в маскхалатах, с автоматами на плече. Их вел наш парень, живший на краю села.

Передовой отряд наших войск ехал на лошадях, везли на санях автоматы, пулеметы, минометы и тащили пушки-сорокапятки. Люди, несмотря на поздний час, высыпа­ли на улицу, встречая наших со­лдат. В эту ночь мало кто спал. Мы, узнав, что они идут, на Бобровы Дворы, проводили их за село, рас­сказав, как быстрее добраться до районного центра.

Впоследствии мы узнали, что со­лдаты, проходившие через наше село, разогнали в Бобровых Дворах немецкую комендатуру, пленили немецкого подполковника и перерезали главную дорогу Старый Оскол-Белгород, что вынудило немцев от­ступать из Старого Оскола по не­подготовленным полевым дорогам. А первые дни февраля начинались метелями, которые навсегда заметали следы незваных пришельцев.

И. Мозговой

Мозговой И. В метельном феврале / И. Мозговой // Новое время. – 1996. – 8 февр.